Алексей Симонов. О правозащите и корнях насилия

Правозащитник – это такая профессия. Можно так назвать юриста, который занимается этой профессией, можно назвать десяток людей, которые действительно отдали этому жизнь. Все остальные, которые именуются правозащитниками, они, как правило, имеют какую-нибудь профессию и в соответствии с ней или в свободное от неё время занимаются тем, что помогают другим людям. Поэтому я с таким пиететом отношусь, скажем, к «Общественному вердикту», потому что там профессия и практические функции – они абсолютно связаны.

Образцы Людмилы Михайловны Алексеевой или Валеры Борщёва, с которыми я дружу, более того, с которыми я даже рискую иногда себя сравнивать, они совершенно другие. У них нет иных целей. А человек, который имеет другие цели, – уже сомнительно, чтобы он мог позволить себе называться правозащитником. Это название слишком ко многому обязывает.

Вот, скажем, я 20 лет не снимаю кино, но если бы мне сегодня надо снимать, я знаю, как это делать. А что я знаю как правозащитник? Как защищать человека? Да каждый раз, через год уже, другие способы, другие направления, другие люди и контакты – это всё только на кончиках пальцев. У очень редких людей это выжило в профессию – скажем так, чтобы не сказать «выродилось» (смеется). У меня это не выжило в профессию, я – человек, занимающийся этим, я с уважением к этому отношусь.

Правозащитное просвещение всерьез не работает. У меня, к сожалению, нет в него веры. Я не отказываюсь прочесть лекцию о свободе слова и о том, каким образом можно её защищать или каким образом можно её добиваться, скажем, в Сахаровском центре. Но я нисколько не верю, что то, что я рассказал, запало им в душу в такой степени, что они с тех пор стали исключительно свободны и уверенны в себе.

Слова очень важны, и с моей точки зрения, одна из очень важных проблем правозащиты в стране – это то, что у правозащиты пока нет своего языка. Потому что, когда мы людей пытаемся чему-то научить, мы почему-то очень часто начинаем со словаря: вот они выучат словарь, после чего начнут нас понимать – ни фига подобного! Они должны понимать сейчас, и мы должны пользоваться тем словарем, который им сегодня доступен. Можно к этому что-то добавить? Можно, конечно, ведь люди не очень грамотны. Но добавлять надо так, чтоб эта добавка была понята сегодня, не требовала хождения в справочное бюро. Это мои соображения, я бы и должен про это написать.

С корнями насилия знаете, какая штука? Тут вопрос простой, в России это вопрос простой. Очень велик разрыв между людьми, к сожалению. Даже революция его не ликвидировала – просто разрывы в обществе образовались в других местах. Всегда есть разрыв между этой образованной частью – и воспитанной, и молоком выкормленной, и никогда не голодавшей, и с другими проблемами не сталкивавшейся – и народом всяким различным: горничными и крепостными. «Кто был ничем, тот станет всем» – да? Вот это всё неправда! Кто был всем, стал ничем, и мгновенный разрыв от этого произошел не меньший, а может, даже больший, чем до революционных потрясений. И вот я думаю, насилие – это русский способ преодоления этих разрывов. Это ужасно! Но это так… Они всё время за что-то мстят! Это ужасное ощущение, что якобы силой здесь что-то можно поправить.

Мой отец, он вообще происходит из княжеской семьи. Его дед, князь Оболенский – отец его матери, которого он не знал, потому что дед помер в 1910, а отец родился в 1914. Как считают ребята, занимающиеся родословными, у него там какое-то 34-е колено от Рюрика и 29-е от родоначальника рода, первого князя Оболенского. С точки зрения древности этот род, Оболенские, древнее Романовых. Аристократия – на самом деле, очень большая внутренняя ответственность, демократизм в аристократии внутренний.

Вот у меня в подъезде на первом этаже живет наш участковый – пожилой лейтенант, капитан уже, наверное. Такой тихий, лысый уже, никаких проблем – да упаси Бог. Но я один раз услышал, как он разговаривает с дворником. Почему он его – ну вот, по ощущению, ненавидит? За что? То есть это аристократическое уважение к каждой жизни – оно никому не привилось и ещё долго не привьется. И насилие берется вот из этого корня, с моей точки зрения, я так думаю. Через насилие пытаются преодолеть эти социальные разрывы.

Ведь посмотрите. Я читаю эти самые справки. Не могу сказать, что я такой «железный Феликс», что читаю все материалы, которые присылают мне для принятия решений в «Общественном вердикте», но справки я читаю от и до. Там всегда это видно: откуда, почему, из каких… Это не национальное, потому что там периодически попадается какой-нибудь 16-летний русский пацан, которого надо избить до потери сознания вот просто потому, что у меня сегодня, во-первых, настроение хреновое, во-вторых, он не вовремя попался под рукой! А кроме того, чего он тут крутится, зачем там оказался? Так разберись! Но на это же надо время тратить, а на кулак не надо время тратить – он, как говорится, работает автоматически. И это как раз очень трудно истребимо.

Отец в своей попытке автобиографии – есть у него такая последняя книжка, которая вышла через 10 лет после его смерти и называется «Глазами моего поколения» – не всё дописал, в больнице не хватило сил. Не дописал 48-49 годы – историю с космополитизмом и с его собственными выступлениями в тот период. Там мельком об этом сказано, но это требует куда более подробного изложения. Ещё эта книжка называется «Размышления о Сталине», но размышлений о Сталине там не стало, он их не дописал, а свою биографию в связи с ним и в связи со всеми Сталинскими премиями, со всеми «возвышениями, унижениями, ветра свист зловещий» – он всё написал.

Так вот он там пишет, что сестры его матери были высланы из Санкт-Петербурга, уже из Ленинграда, в 1934 году, после смерти Кирова – они вошли в это массовое выселение всех «бывших». Одна была монахиня, вторая была библиотекарь. Какие «враги народа»? О чём разговор? Выслали. Выслали в Оренбург, в 37-м году в Оренбурге же расстреляли. И вот он пишет: «Если у меня есть самая большая, самая горькая претензия к советской власти, это судьба моей тетки Сони, которую я очень любил». Это та, которая была библиотекарь, вторую тетку, Дарью, он не любил, он её боялся. Но написал он об этом за 4 месяца до смерти, а до этого он не смел об этом писать.

В позапрошлом году было его столетие, я готовил большое количество материалов: выпускал книжку, писал – в общем-то, много чего сделал. Среди его записей нашли мы с сестрой несколько текстов, в которых он писал просто и прямо. Например, он написал так: «Я боюсь сказать, но мне кажется, что если бы в 1953 году Сталин не умер, нас бы ждал еще один, новый 37 год». Вот это ощущение у меня очень сильное.

С 1946 по 1955 год он стал всем: за всё получал премии, стал редактором «Нового мира», потом «Литературной газеты», пьесы шли повсеместно. Он был богат, красив, всё что угодно… Но не могу сказать, что я завидую тому, как он жил. Потому что он-то считал, что был действительно большой общественный деятель. Он умел это делать, любил это делать, понимал в этом и толк, и кайф. Но он понимал и меру лжи, которая должна быть добавлена для того, чтобы всё было тихо и спокойно, это называлось «партийная дисциплина».

От этого мы избавлены, к счастью, потому что идеологии-то нету никакой у нас сегодня, и поэтому мы избавлены от того, что называется «верность передовой идеологии» и, соответственно, «верность партийной дисциплине». Потому что образовавшиеся партии, включая «партию медведей» – всё это построено исключительно на материальных интересах и никакой идеологией не оснащено.

У Бориса Слуцкого есть замечательное стихотворение, которое написано одним из последних:

«Запах лжи, почти неуследимый,
сладкой и святой, необходимой,
может быть, спасительной, но лжи,
может быть, пользительной, но лжи,
может быть, и нужной, неизбежной,
может быть, хранящей рубежи
и способствующей росту ржи,
всё едино – тошный и кромешный
запах лжи».

Вот так и живем. Вот это – сегодняшний запах, он у меня в подъезде. Для меня свобода неразрывно связана с правдой. А правозащита далеко не всегда этому способствует, между прочим. То есть когда ты за кого-то борешься, ты борешься за человека, а не за истину. А истина бывает разная, и человек бывает разный. Ты борешься за человека и, соответственно, внутренне отпускаешь ему многие грехи, которые за ним есть. Поэтому психологически это совсем не такое легкое дело.